Кирилл очень хотел сок. Вернее, сок требовал его электролитный баланс, изрядно пошатнувшийся после очередной голодной пьянки, но шел за ним именно Кирилл. Поход в круглосуточный магазин удался: возвращался Достоевский из него довольный, с соком и с чувством плещущейся в нем силы. Девушка-промоутер наверняка проснется с жуткой головной болью. 
Дома он обнаружил, что его зажигалка сломалась, и прикурил сигарету парой-тройкой Слов. Наказание не заставило себя ждать: таец, живший у него уже пару дней, немедленно огрел русского подушкой, и с воплем разгневанного Пикачу полез бить ему рожу.
"Не соси, не соси, кому я говорить, тупой россист!!!"
Кирилл не торопился выгонять тайца. Он был очень, очень забавный, да и компания какая-никакая. А самое главное, источник силы всегда под рукой. Вот и сейчас Кирилл как можно незаметнее подгрызал силу Ома.
А че, удобно.
Таец, разумеется, заметил. И ввалил ему истинно русских люлей, не забывая при этом верещать, что вызвало у Кира новый приступ хохота. Правда, сложно смеяться, когда тебе прилетает под дых. Да и разбитая губа мешает.

Промариновав Достоевского целый день взаперти, таец все-таки сжалился и потащил его прогуляться по городу. Не то чтобы Кир сильно хотел куда-то идти, но еще меньше он хотел оставаться дома с занудным, читающим нотации азиатом. Он тупо следовал за Омом, мерзляво кутаясь в тонкую куртку и беспрестанно облизывая сухую трещину на разбитой нижней губе. Ом явно наслаждался прогулкой, и чем дольше они шли, тем более радостным и возбужденным он становился, невольно заражая своим энтузиазмом Достоевского. 
Дотрагиваться до себя он, однако, не давал, что Кирилла смешило и раздражало одновременно.
"Надо по работа", - прокурлыкал таец. Кирилл кивнул и решил было закурить, подразумевая, что подождет его внизу. Не успел он опробовать свежекупленную зажигалку, как Ом втащил его за грудки в темноту подъезда и буквально доволок его до квартиры, втолкнув внутрь.
"-той, не уходи, россист".
Первое, что заставило белые глаза Кирилла едва не вывалиться из глазниц, было амбре, стоящее в квартире. Горелое мясо, отвратительный запах паленого волоса и чего-то еще. Запах был не удушающим, более того, он уже пропадал, но.
Второе - сам источник запаха. Кирилл нервно облизнул губу, расковыривая ее еще больше.
"Wake up Neo, you obosralsya", - тоскливо подумал он, столкнувшись взглядом с голубыми глазами шашлычника. Кажется, они оба не понимали, какого черта Вселенная столкнула их здесь и сейчас.
- Херасе у вас тут пепельница, дядя. Вот это перфоманс, не хер собачий. - кивнул Кирилл на черный остов. Тон его стал привычно развязным, но он остро чувствовал желание закурить что-нибудь... успокоительное.
Он перевел тяжелый взгляд на затылок стремительно утекающего азиата: "я очень надеюсь, что ты не дашь меня прикончить, долбоеб несчастный." 
Щелкнув зажигалкой, он закурил припрятанную самокрутку с сюрпризом и, шагнув вперед, протянул руку для рукопожатия. Кирилл очень надеялся, что этот мужчина - маг, и тогда он покажет Ому, насколько он им недоволен.
- Кирилл. Кирилл Достоевский.
В воздух вместе со струйкой дыма потек сладковатый, резкий, терпкий, до боли знакомый всем знающим запах марихуаны.

Отредактировано Kirill Dostoevsky (2018-03-03 23:11:24)

Раз, два, три, четыре.
Вертай взад, мальчишка.
Три, два, раз, - Достоевский, взмахнув руками как большая нелепая птица, впечатывается спиной в стену, и что-то гремит, падая. Кажется, блюдца с котятами. 
Кирилл, потеряв равновесие, скатывается по стенке вниз и раскидывает ноги-руки в позе тряпичной куклы. Он еще не успел разозлиться. Он ничего не понимает, не понимает, как это работает.
- О, мне так нравится у тебя в гостях, я же так люблю, когда меня швыряют и бьют тыквой о стол, каждый день, сука, об этом мечтал, спать не мог. - ерничает Кирилл. Глаза щиплет от сигаретного дыма, который висел в комнате густой пеленой. - Я бы сказал, чем тебя нашпиговали... Тридцать пять, говоришь?
На всякий случай Кир поднял руку в защитном жесте. А потом почувствовал знакомый запах сиропа от кашля.
- Слезал бы ты уже с этой херни, остатки мозгов проебешь, тентакля... - с сомнением покачал головой Достоевский. В голосе его послышалось даже подобие заботы. Ом -  непредсказуемый, тупой как воробушек, сама непосредственность, - пришел за ним, и сейчас они радостно съебутся в закат... 
Черта с два.
Что он несет?
Кирилл очень хочет разозлиться на азиата, но не может - слишком смешно, слишком нелепо, слишком странно. Он кривит губы в сдерживаемой усмешке, но в конце концов разражается хриплым, каркающим хохотом. 
- А среди твоих тридцати пяти... кхм... азиатского не было случайно? Они все такие? 
Фраза про собаку вызывает новый приступ смеха: Кирилл просто не воспринимает ее всерьез. Забавы ради он выпрямляет шею и жесткие, чуть колючие от лака волосы касаются ладони азиата, уже лежащей на его макушке. И - ничего.
Он не будет забирать его силу сейчас, это всего лишь игра. Свое он позже возьмет.
- Гав. - едва не хрюкая от смеха, Достоевский потерся головой о ладонь Ома. - Но если ты еще раз так меня назовешь, Пикачу, я тебя на покебол натяну. 
Повернувшись к Фоу, Кирилл пожевал губами. 
- Я... мне было интересно. Я писал работу. Большую научную работу. В Институте. Нужны были опыты, а не описания экспериментов, которые старше дерьма мамонтов. - Кирилл ухмыльнулся. - Может, даже старше тебя. А чего ты там забыл? И почему ты вообще жив?

- Хм. Ну, с днем рождения, дядя. - Кирилл поднялся, прям как Россия с колен. С той разницей, что России для этого надо было вынуть кляп изо рта и хер из жопы. А Кириллу - нет. - Ом - кусок мяса, и давай без вот этих вот штук, про "заботу" мальчикам в церковном хоре рассказывай. 
Достоевский поморщился, скрывая смущение. Вот так всегда - один раз попытаешься по-человечески отнестись к азиату, а тебе уже тычут в нос эти мерзкие рисованные порномультики. Фу, ужас, Кир ни разу их не смотрел, как так можно. Еще и комиксы эти... фу.
Он не чувствовал себя в безопасности. Он был не на своей территории и не в своей тарелке. Это ощущение крепко нервировало и вызывало стойкое желание сделать что-нибудь совсем из ряду вон выходящее, чтобы стать хозяином ситуации, довести происходящее до абсурда...   
Интересно, а каково это - чувствовать себя не в своей тарелке всегда? Быть чужим в собственном теле, превратить собственную черепную коробку в коммунальную квартиру на тридцать пять не-человек? 
Достоевский с интересом покосился на француза.
- Не понимаю, то есть тебя тридцать пять, что ли? И с кем я сейчас говорю? С гонгконгской проституткой или с израильским осло... доем? - Кир восхищенно присвистнул. Ни грамма сочувствия. - Как ты дожил до своих лет? Разве тебя не должно было вывернуть наизнанку, как этих лысых кошек шерстью вовнутрь? Ну, от магии использованной, я имею в виду. Только не свисти, что ты говоришь Слова только в крайней нужде. Я видел твое барбекю.
О, Кирилл задал бы еще больше вопросов! В каком-то смысле он сохранил свою любознательность даже в нынешнем своем состоянии, темнота под ногами продолжала манить его как фонарь - светлячка, а Фоу был существом из Бездны, да не одним, да и...
Фоу перебил его. Достоевский повел плечами - что ж, справедливо, информация за информацию - и последовал за ним на кухню, залитую февральским, пока еще не греющим солнцем.
Сыро. Начал накрапывать дождь (или он не заканчивался?). Февральский Лондон разительно отличался от февральской Москвы, где Достоевский успел проучиться год. Не было сугробов, не было кислой коричнево-серой жижи под ногами. Но холодно было почему-то почти так же. Кирилл скрестил руки на груди, задумчиво уставившись в окно. Какой же наглый француз, надо воздать ему должное...
- Для начала, я бывший ученый. Уверен, Институт после всего точно не будет смотреть мое резюме на хедхантере. - Кир ухмыльнулся, явно думая о чем-то своем - взгляд его был рассеян, насколько может быть рассеян взгляд без зрачка. - Откуда я знал? Кто вообще может знать? Ты разве знал, что твою тушу нафаршируют как индейку? Зачем... Затем, что я после первого так одурел, что вторым думал либо закончить это все, либо... Пан или пропал, в общем. Наливай. Хотя у меня есть кое-что поинтереснее. Zaceni-ka.
Достоевский протянул французу портсигар с самокрутками, параллельно успев дать звонкий подзатыльник тайцу, который исследовал кухню на предмет сиропа. 
- Я, например, считаю, что пан, и хер кто меня переубедит. - под нос пробормотал Кирилл, прикуривая. На этот раз зажигалкой.
Добротный урожай, ничего не скажешь. Не давал потерю контроля над собственным телом, а мягко расслаблял мысли и вечнонапряженные мышцы. Особенно популярен был у офисного планктона, с их сгорбленными спинами и боязнью сказать лишнего при шефе.

И вот стоит этот хранцуз, мелкий, чуть нелепый, но на вид - обычный homo sapiens...
- Неплохо. Хотя если ты попадешь в плен к сутенерам и они заставят тебя танцевать на этом... хм... на палке, гонконгская проститутка их сильно удивит своими навыками. Я бы не хотел сильно быстро учиться стриптизу. Это выглядит подозрительно. Наверное. Понятия не имею.
...впрочем, homo sapiens ли? Все-таки он маг. Может, маги давно уже перешагнули эту черту, став принципиально новым видом, новой ступенью, а им, жалким просто-сапиенсам, останется только кануть в Лету? 
Может... 
What if God smoked cannabis?
Едкий дым вгрызается в легкие, в горле стоит горечь на грани с выносимой, и где-то между зажатым в груди вдохом и долгим, шипящим выдохом понимаешь, что дотронулся до Вечности.
Кирилл тыльной стороной ладони смахнул невольно выступившие от дыма слезы. Мышцы лица сковало в какой-то то ли презрительной, то ли дебильной ухмылке, зато вечно напряженные мышцы спины и рук превратились в кисель. Достоевский с наслаждением помассировал покалывающую шею. 
- Пф-ф. Я пробовал сбывать по мелочи, и в наказание мне пришлось познакомиться с твоей азиатской мартышкой. - Кирилл хмыкнул, вспоминая события дней минувших. - Я не ботаник, но по долгу службы кое-чего знаю. Сортов много, партии мелкие, сейчас подходит партийка на гидропонике, но она - жесть. - Кирилл томно закатил глаза. - Хочешь - покупай, но если ты тоже настроен попрыгать на моей голове, я с тобой дружить не буду. И Пикачу твоего кодеинового заберу.
Кирилл изо всех сил пытался скрыть свою заинтересованность, но не выходило. На зарплату лаборанта не проживешь... по крайней мере так, как хотелось бы. Предложение Фоу стало бы отличным подспорьем, как бы Достоевский ни боялся с ним сотрудничать. 
Он же отбитый. 
Те, кто запинал Кирилла незадолго до, были простыми бандитами, тупыми увальнями.
Фоу в случае чего банальным прыганьем на голове не ограничится. Запах озона не уставал напоминать об этом.
Он, безусловно, силен, этот маг. Будто сошел со страниц книги, бывшей плодом больного союза Уайльда и Булгакова.
Забрать бы его силу...
И ответ на его мысли звучит как гром среди ясного неба - или как хлопок пробки, ни с того ни с сего ударившей в потолок. 
- Твою ж... - Кирилл отпрянул, переводя ошарашенный взгляд то на Фоу, то на ящик. Мир с запахом каннабиса взорвался мириадами красок. Достоевский хихикнул. - Это было эффектно, маленький Наполеон. Теперь я буду винить тебя во всех обломах. Ты круче, чем монстр под кроватью. Но если ты еще раз назовешь меня Распутиным, пить я с тобой точно не буду. Закон парных случаев бдит.
Он довольно хмыкнул, отмечая изменившуюся мимику маленького Наполеона (правду говоря, они были одного роста, но Кириллу очень хотелось нащупать хоть какие-то болевые точки). Француза-то цепануло.
- Ишь ты. - Кирилл недовольно поморщился. Не нравится ему вопрос, ох как не нравится. - Любишь копаться в чужом грязном белье?

Кирилл очень медленно, осторожно, будто боясь спугнуть, коснулся пальцем груди Фоу. 
И не забрал ничего. Ни крошки. 
Даже не подумал.
- Ты еще в ушко мне подыши. Про личное пространство слышал, нэ? - Кирилл, не сводя взгляда с безумных глаз француза, мягко оттолкнул его ладонью в грудь. Ровно на шаг. 
Вышло действительно почти интимно.
Кириллу показалось, или Ом прожигал в нем дыру взглядом?
- Мда. Я, пожалуй, повременю с поставкой "потяжелее", - Кирилл, хмыкнув, воткнул бычок в пепельницу на столешнице. В глазах Фоу - концентрированное зло, сумасшествие, граничащее с помешательством. Э т о  сделала с ним одна сигарета? Что-то Достоевскому подсказывало, что нет. Косяк был всего лишь отмычкой к двери, за которой Синяя Борода прятал скелеты своих пташек-жен. 
Сколько скелетов в шкафу Фоу? 
Бездна собралась рыхлым пеплом на дне пепельницы. Темным, иссиня-черным.
Кирилл повел плечами, разминая мышцы.
- Не пойдет, - он вызывающе тряхнул головой с налаченным недоирокезом. - Что если мне предложат цену получше? Ты убиваешь конкуренцию, Наполеон. Нехорошо быть монополистом. Мы же не в России, в конце концов.
Достоевский не смог скрыть облегченного выдоха, когда маленький психонавт отступил еще на шаг. Воздух стал менее... наэлектризованным. Артерия на шее перестала ходить ходуном, возвращая свой нормальный ритм.
Он, сощурившись, выслушал монолог Фоу, даже не перебивая.
- Ах, скучно, - процедил Кирилл сквозь зубы.
О Боже, какая жалость, какая проблема! 
Человек, живущий в роскошном доме (и ведь он не единственный, скорее всего), договаривающийся о поставке наркотика, как о доставке цветов, говорит, что ему скучно! 
Человек, который сто лет не задумывался о том, что он будет есть на ужин и чем будет платить за квартиру, человек, который вечерним же рейсом может отправиться в любую точку мира, человек, который, наверняка, никогда серьезно не болел... говорит, что ему скучно!
Видите ли, он все это переживал.
Скука - привилегия состоятельных людей. Бедные скуки не знают.
Интересно, его, Кирилла, больше злят выпендрежные пассажи Фоу, банальная зависть низшего класса или все-таки то, как по-хозяйски он потрепал Ома?..
- Я бы выстрелил себе в голову, если бы мне пришлось переживать тридцать пять пубертатных периодов, - Кирилл скривился и поджал губы. - Хватит ныть, Фоу. Скучно - займись вышиванием. Стань отшельником. Поселись в моем районе, и дерущиеся, орущие и трахающиеся во время драки соседи не дадут тебе скучать. Скука - полная хуйня для педиков и домохозяек, - он дотянулся до бутылки вина и поднес горлышко к носу, изучая запах. Чуть мускусный и с какими-то цветочками. Розы, что ли? Пфе.
Достоевский сделал большой глоток с горла, и будто случайно качнул бутылкой. На полу образовалась винного цвета лужица, собравшая в себя брызги, оставшиеся после падения стакана. 
- Смотри, Фоу, - Кирилл указал кивком себе под ноги. Лужа приобрела бархатисто-черный цвет и тянулась к его ногам. - Я бы хотел думать, что у нас с ней взаимовыгодное сотрудничество, но боюсь, что она сожрет меня, как только я перестану быть полезным. 
Глаза его стали белым, ничего не выражающим стеклом. 
Он облизнулся, собирая вино с уголков губ. Одержимый борзой пес.
- А я буду полезным. И утоплю твою скучающую французскую мордашку в Бездне, только скажи.

Резко стемнело, как перед грозой.
Внезапно выросшая рядом с Кириллом тень коснулась его липким щупальцем, оставляя на месте прикосновения странную изморозь и капли воды. Достоевский вздрогнул и вжался в угол между стеной и столешницей.
Тени, тени, тени! Будто какой-то шутник, задернув шторы, прокручивал резной абажур на лампе: фигуры, фигуры, тысячи их, тысячи сцен!
И все было не так плохо, пока Бездна не начала вытягивать память и Кирилла тоже. 
Шорох кринолинов из мыслеобразов Фоу сменился тихим журчанием воды...
- Прекрати, чтоб тебя! - крикнул Кирилл в темноту, почти не видя Фоу, но зная, что он там. 
Было плохо - будет еще хуже.

"Залезай ко мне на плечи и прыгай!" - Сочи, июль, давно, очень давно, крепкие папины плечи и мамин смех. Кирилл прыгает высоко и падает глубоко, соленая вода Черного моря попадает в нос и уши, папина ладонь ложится на макушку и притапливает его, а он смеется, и захлебывается, и чувствует, как судорога сводит икры, и никуда не деться от этой горечи в носу... Спиной падает на гальковое дно.

По стене кухни ползет огромная тень медузы и тянется, тянется, тя-нет-ся, прямо как минуты на дне.
"Хочу его... Все закончится..." - будто шелест воды.
Кирилл резким и сильным ударом о столешницу отбивает дно у винной бутылки. Звон и хруст стекла заполняют собой вакуум вокруг.
Какая любовь - такие и розы.
"Спускайся, ну," - подбадривал он себя так давно, так давно, ступая в плещущуюся темноту в первый раз...
Страх достичь дна еще раз парализует, но единственный способ остановить этот хаос - уничтожить его причину.
- Ну ты и мразь, Фоу, - рычит Кирилл и, сделав рывок вперед, бьет розочкой наотмашь, по лицу - или туда, где оно должно быть.

Вниз по кроличьей норе.
Фоу шипит свои проклятущие Слова и наваливается сверху, чернота надвигается... 

Я к тебе приближался стремительно как авиатор
И уставшая шляпа моя всё пыталась обнять подбородок.

Что там было по физике? Масса характеризует инертность тела? 
Кирилл, потеряв равновесие, падает, и пытается вжаться в стойку - лишь бы не рухнуть в эту жижу. Рука Фоу вцепилась в волосы, а Достоевский критически не успевает забрать сколь-нибудь много сил, чтобы вставить свое Слово. 
Падение неизбежно.
Ну нет, один он там не сдохнет!
Кирилл, выпустив горлышко бутылки, перехватывает запястье Фоу, второй рукой вцепившись ему в лицо, ногтями, пальцами разрывая раны на лице француза. Звона стекла не слышно: бутылка упала в Бездну.
Достоевский набрал полную грудь воздуха и упал, утягивая за собой Фоу. 

Мы столкнулись! 
И ты неожиданно больно прокусила мне руку 
Когда я пытался погладить твою нежную спину

Господи, как же холодно!..
Ощущения ни на что не похожи, ни на первый спуск, ни на второй. Он - Алиса в глубокой кроличьей норе. Достоевский чувствует себя Стрелкой, выкинутой в бесконечный ледяной Космос. 
Космический мусор. 
Нет ни притяжения, ни малейшего ощущения падения, ничего. Только шум прилива в ушах и теплая влага под пальцами. Кровь разлетается крошечными песчинками, сворачивается прямо в воздухе и приобретает странный фиолетовый оттенок. 
Кирилл выдыхает. Ощущение одиночества и покинутости усиливается многократно. Ему никогда не выбраться отсюда, не в этот раз. Им не выбраться. 
Где-то очень далеко он замечает мутную стену, похожую на ливень. Космический воздух сыреет, а под ногами проносится что-то, смутно напоминающее ската с его никогда не унывающим развеселым хлебалом.
- Зачем?.. - язык его заплетается, а голос охрип и звучит странным эхом. Кир отпустил многострадальное лицо француза и пнул его в колено, отталкиваясь. Получилось забавно.
Их одежда была точно пришита друг к другу.
Мимо пронеслась пресловутая розочка из зеленого стекла, кружась в невидимом - пока - водовороте. Тревога, пока неясная, непонятная, сжимает виски.

Темнота внизу зашевелилась, выпуская длинное, тонкое щупальце. 
Грозовая вспышка осветила их лица, запахло озоном и хлынул ливень - снизу вверх, прямо из-под ног, раздувая парашютом одежду и стегая по лицу длинными росчерками капель.
Небо в иголках...
Щупальце сокращается, вытягивается, и еще одно, и третье - чернее ночи, шарятся в звездной пыли в поисках добычи. Скат с глупой ухмылкой насажен на них, как бабочка на булавку. Белое брюшко светится в непроглядной темноте.
Достоевский выдыхает, и его выдох катится вниз упругими фиолетовыми пузырями. 

"Кролем, кролем! Сожми пальцы вместе, как вилкой гребешь!" 
Он - лучший в группе, а на дне бассейна мозаикой выложено солнце с красно-рыжими извивающимися лучами. Кирилл жмурится: из-за волн кажется, что лучи живут своей жизнью, и наблюдать за ними интересно, но немного страшно.
У него скверная осанка и лишний вес, доктор настаивает на посещении бассейна. 
Глупый доктор не знает, что на амфетаминах худеется лучше всего.

Они висят, как сиамские близнецы - абсолютно разные, но сшитые.
Кирилл пытается вдохнуть, и странная атмосфера с огромной неохотой дает ему крохи воздуха: будто давления не хватает, чтобы протолкнуть вдох в легкие. 
- Гхаа... а... - закашливается он и вцепляется Фоу в плечи, беспорядочно бьет руками и ногами, и пришивается еще больше, лицо его перекошено от страха, а артерия на шее, кажется, готова взорваться.
Фоу тянет наверх, но его сил мало на двоих.
В висках стучит, а перед глазами плывут кровавые пятна, полувоздушная-полуводная атмосфера не дает нормально вдохнуть, и чувства удушья и бесконечных километров под- и над Достоевским убивают остатки его самообладания. Он закашливается снова - страшно, хрипло, - и растерянно смотрит, как клочья кровавой булькающей пены, похожей на сладкую вату, падают...
Щупальце обвивает лодыжку Кирилла и с силой тянет на себя.
До него доходит, чего хочет Бездна. Выглядит безрассудно, но так или иначе - им уже не жить. 
Он обхватывает Фоу за плечи и, для пущей верности впившись зубами в его плечо, тянет на дно, в объятия безглазого черного октопуса. 
Ливень наконец-то бьет сверху вниз.

Отредактировано Kirill Dostoevsky (2018-03-20 19:03:33)

Пан или пропал - и снова пан.
Он почти жив и горд собой до неприличия.
Кожа, начавшая было принимать нездоровый синеватый оттенок утопленника приобретает нездоровый серый оттенок заядлого курильщика. Цвета жизни.
Кирилл закрывает глаза и утыкается носом в землю (землю! Твердую! Живую!), переводя дыхание. Бездна прошлась по нему дыроколом, сшивая, связывая, опутывая пока невидимыми нитями. Он ничего не чувствует, но прекрасно понимает, что это ненадолго. Бездна всегда берет свое.
Эйфория от ощущения тверди расцветает красным маком перед глазами. 
Хлесткая, мокрая пощечина вырывает Кирилла из сладкой полудремы. Он нехотя привстает на локтях, вытирая рукавом ниточку кровавой слюны, тянущуюся с губ. Линза наполовину сползла, обнажая полумесяц-радужку, и от этого вид у Достоевского еще более потрепанный и диковатый.
Он хищно оглядывает толпу теней, пока еще не понимая, но уже готовый к драке.
- Ты... - Достоевский закашлялся и сплюнул соленую воду. - Ты... кха... бесполезный кусок дерьма... Лягушкоед... Ты виноват... и даже защитить себя не можешь...
Ах, как ему нравится слышать истеричные нотки в голосе Фоу! Спуск в Бездну, конечно, того не стоит, но хоть какая-то сатисфакция.
Кирилл поднимает тяжелый взгляд на образину, медленно ползущую к ним, и с некоторым удивлением отмечает, что совершенно ее не боится. Ни ее, ни кого бы то ни было еще, коих здесь немало.
А вот француз, кажется, вот-вот завизжит как сучка.
Образина тряхнула головой и сквозь окровавленные дреды-патлы Достоевский видит знакомое личико... Переводит взгляд на окровавленные щи Фоу, обратно на образину и с некоторой паузой разражается жутковатым, сумасшедшим хохотом. Звук отражается от невидимых стен гулким эхом. Похоже, дно не такое уж и большое...
- Ты боишься себя!? Я лучше утопленником... - Кирилл встает на колени, но его снова перегибает пополам от истеричного смеха. 
А между тем образина-Фоу джуниор подбирается так близко, что Достоевский чувствует, как от нее несет могильным смрадом и холодом. На губах остается привкус железа. 
Фоу бесполезен в своем страхе.
А он, простой человек, кое-что может. 
Кирилл вцепился в плечо Фоу, грубо вытягивая его силу и пропуская через себя.
- I derzost' ih da sokrushitsya... - невидимая сила, повинуясь Словам, очерчивает их, мокрых и тщедушных, серебристым кругом.
А все, что оказалось снаружи, рухнуло вниз с оглушительным грохотом. Кажется, сама земля застонала.
Круг светится мягким жемчужным светом. Они одни на необитаемом острове.   
- Вот и все, слабое ты говно... - радужка-полумесяц цвета прозрачной стали, выглядывающая из-за матовой линзы, вкупе с ухмылкой придает лицу Кирилла выражение Пеннивайза. Он перестает забирать силу, и теперь просто сжимает плечо француза. - Если мы выберемся, я подгоню тебе вагон тик-така, повелитель времени хуев... Ты живой вообще, нэ?..
Ему самому тяжело дышать и очень хочется спать. А еще он не знает, как отсюда выбраться, но почему-то это не пугает его. Бездна окружила их, он видит ее ехидную усмешку в россыпи звезд наверху...
Кирилл чувствует внезапный приступ дурноты, Господи, как хуево-то, сердце стучит набатом, тяжело, звонко...
Снова пошел дождь. На этот раз - как положено.

В груди будто яблоко застряло, и ни туда, ни сюда. Достоевский хватает ртом воздух, как рыба, и со смесью страха и удивления смотрит на Фоу, подхватившего его под локти, як кисейную барышню.
Голова кружится - какое небо! звезды!..
Француз, запихнувший их в эту срань, пытается назвать его самоубийцей - смешно, смешно.
- Е-если бы... руку... не свело... Я бы тебе всёк... - липкий пот градом льется по лицу Кирилла, а руку действительно свело. Дышит, как после кросса: быстро, неглубоко. 
В груди слева разгорается пожар, будто кто-то ткнул раскаленной иглой трепещущее сердце.
Достоевский пытается понять, что говорит Фоу, пытается перестать думать о "нигде", но это сродни попыткам не думать о белом медведе. В его черепной коробке бьется тяжелая, вязкая мысль о том, как грустно и нелепо сдохнуть в сраном "нигде" от банального инфаркта в двадцать четыре года.
Он мечтает о том, чтобы забыться сном - пусть даже в мире, где у него не будет ни свечи, ни савана.
"Ты всего лишь человек," - шипит Бездна прямо в мозг, смешивая мысли, как колоду карт, - "Не обольщайся."
Со своим уставом в чужой монастырь не ходят.
Со своей магией - извращенной, темной, - было глупо зажигать свет в месте, где должен быть мрак.
Кирилл выгибается дугой от жара в груди и хватает дрожащей рукой жетон на шее - металл холодит кожу. 
- Х-хватит мучить меня! - он с трудом выталкивает из себя слова. - Добей уже, тряпка ссаная!
А потом все стало действительно еще хуже.

Ему четыре года, и мать прижигает разбитую коленку зеленкой, а он беззвучно плачет, закусывая пухлые губы. Беззвучно - потому что мальчики не плачут. Тогда ему казалось, что больнее ничего не бывает на свете.
Ему восемь, и дежурный хирург наживую шьет рану на лбу, из-за натяжения она кажется огромной. Он боится, смотрит исподлобья и снова закусывает губы - больно, больнее на свете нет, зато будет, чем похвастаться во дворе.
Ему двенадцать, и он спрыгивает с крыши гаража на ржавый гвоздь, заслуживая подпольную кличку "Буратино". Больно!
Ему четырнадцать, и девушка дает ему хлесткую пощечину, хлопая дверью. Больно!
Ему восемнадцать, и бык-птушник ломает ему пальцы на руке за... какая разница, за что? Не ваше дело. Больно!
Ему двадцать два, и его выкидывают из окна общаги, и только раскидистое дерево, мешковатая одежда и чудо Божие спасают его от перспективы стать овощем. 
Бездна собрала все и, продев нить в иглу, приступила к курсам кройки и шитья.

Кирилл приходит в себя от собственного дикого вопля. Кажется, орет он давно. И сильно. 
Замолкает и дышит полной грудью - вверх-вниз, вверх-вниз, нет больше пожара, все, что могло сгореть, сгорело. Рубец на сердце остается последним напоминанием о бушевавшей стихии. 
Он переводит взгляд на Фоу. Тот выглядит настолько обескураженным и нелепым, что Кир не сдерживает усмешки.
- Че ты пялишься? Загораю я, не видишь... 
Раскинув руки, Достоевский закрывает глаза и расплывается в блаженной улыбке. Боль медленно, но верно утекает, и становится действительно светло... 

Раздается до боли узнаваемый детский... нет, даже младенческий смех.
Кир удивленно вскидывает бровь и смотрит на Фоу. Тот, кажется, тоже не в курсе. 
А затем Бездна за их недозащитным кругом собирается в огромную велюровую тварь с треугольной антенной на голове.
- ПРИВЕ-Е-ЕТ! - тянет оно низким голосом, и направляет на них свет пузи-прожектора. - ПУ-ЗИ-БЛИН-ЧИ-КИ ГОТО-ОВЫ!?
- Э... это не мое... честно... - Достоевский вжимает голову в плечи и старается не сталкиваться с Фоу взглядом.
Однако руки его предательски задрожали.